Жан Жорес, виднейший французский социалист конца XIX — начала ХХ века, так оценил Иоганна Форстера— главу местных "якобинцев" германского города Майнца, занятого в октябре 1792 года французскими революционными войсками: "Из города бегут знать, высшее чиновничество и французские эмигранты, а Форстер — вице-президент клуба "Общество друзей свободы и революции", входит в состав временной администрации, назначенной победителями. Французский якобинец-комиссар характеризует его как человека выдающегося "по своим гражданским чувствам, талантам и добродетелям: он всецело посвятил себя делу свободы и равенства, его республиканские сочинения известны по всей Германии..."

Иоганн Георг Адам Форстер — писатель, путешественник, ученый-естествоиспытатель, этнограф, публицист, общественно-политический деятель, один из вождей первой немецкой демократической республики, рожденной на волне революционного возбуждения соседней Франции конца XVIII века. Личность неоднозначная, до сих пор вызывающая восхищение — и недоумение, уважение — и раздражение. Личность необыкновенная — "возрожденческая" по широте талантов и познаний, просветительская по направленности ума и чувства, решительная и самоотверженно-действенная. Дитя, по сути, не только Германии, но всей Европы — и по происхождению (сын польского немца, пастора и ученого, исследовавшего в числе прочего, по заданию Екатерины II поволжские края), и по образу жизни, и по складу характера.

Первая книга Форстера появилась в 1767году, когда он, 13-летний мальчик, перевел на английский язык "Краткий российский летописец М.В.Ломоносова". Через 10 лет последовало "Путешествие вокруг света Иоганна Рейнгольда Форстера и Георга Форстера в 1772—1775 годах" — результат участия совместно с отцом — ботаником, зоологом, географом и этнографом (во втором плавании Джеймса Кука). Переведенная вскоре на другие языки, она сделала 23-летнего ученого европейской знаменитостью. И причина была не только в новизне материала (Полинезия, Новые Гебриды, остров Таити), не только в литературных достоинствах изложения, красочных описаниях природы, туземцев, их жилищ, нарядов и обычаев, но и в том благородном духе гуманности, которым было проникнуто это повествование. Следуя за Руссо, Форстер, однако, не идеализирует, подобно ему, "золотой век" первобытных счастливцев, замечая и трудности жизни в прямом противостоянии силам природы, и невежество, и грубость нравов, и грозди будущего гнева, неизбежного в обществе, разделенном на трудящееся большинство и "совершенно праздную" знать (против которой, уверяет автор, масса рано или поздно возмутится — "и это вызовет революцию. Таков обычный круговорот в жизни всех государств"). Тем не менее, при знакомстве с дикарями Форстер открывает для себя главное — изначальную доброжелательность и миролюбие человека. Понимая необходимость цивилизации, он все же глубоко страдает при виде звериного лика, проступающего на ее просвещенном челе.

Весть о Французской революции Форстер (в то время директор университетской библиотеки в Майнце и лишь по чистой случайности — не участник русской арктической экспедиции, на которую уже дал согласие), всегда полагавший, что "на свете слишком много пишут, а действуют слишком мало", принял с восторгом. В 1790 году, побывав вместе с молодым Александром Гумбольдтом (впоследствии знаменитым ученым и путешественником) в Париже кануна празднования первой годовщины взятия Бастилии, он с гордостью пишет: "Не было еще примера тому, чтобы столь полная перемена стоила так мало крови и опустошения". Тема революции как необходимого и оправданного на определенных этапах развития общества насильственного переворота становится отныне сквозной в его блистательной политической публицистике. Она звучит в "Очерках Нижнего Рейна, Брабанта, Фланд-рии, Голландии, Англии и Франции в апреле, мае и июне 1791 года" (т.1—1792; т.2, незаконч., опубл. в 1794), где показана широкая панорама жизни Европы на заре Французской революции: разрушенные рыцарские замки — "гнезда родовитых разбойников" феодальной Германии, нищенство, упадок торговли и ремесел, скованных "цеховым насилием", процветание новой капиталистической мануфактуры за чертой городов, революционное брожение во Фландрии и Брабанте направленное против "беззастенчивых правителей".

Своеобразию общественных переворотов в Голландии и Брабанте, Венгрии и Польше, Швеции и Франции посвящена форстеровская статья "Революции и контрреволюции в 1790 году". Его "Воспоминания 1790" — серия исторических картин и портретов политических деятелей, иллюстрированная замечательными гравюрами.

Полемизируя с "Размышлениями о французской революции" Эдмунда Бёрка — нашумевшего в свое время политического евангелия теоретиков реставрации, утверждавшего принцип незыблемости исторически сложившихся форм государственной жизни, — Форстер доказывает: всякое государственное устройство возникло на развалинах других, освященных традицией. Так почему же нельзя уничтожить тот строй, который уже связывает наши силы и препятствует моральному совершенствованию и добродетели? Революция при таких обстоятельствах оправданна и необходима.

И вот Форстеру на деле довелось показать приверженность справедливой борьбе. В октябре 1792 года он остался в оккупированной французами области и даже вошел в состав ее администрации. В марте 1793 года Форстера избирают депутатом от Майнца в революционный Рейнско-немецкий национальный конвент; он становится его вице-президентом и автором декрета, согласно которому зарейнские земли, "от Ландау до Бингена", провозглашались единым, независимым и свободным государством, где сувереном объявлялся народ, а "узурпированные права" всех феодалов, светских и духовных, уничтожались — как и власть императора на этих землях и всякая связь с Германской империей. Вместе с двумя другими делегатами новорожденной Майнцской республики Форстер едет в Париж — просить французский Конвент одобрить решение о присоединении рейнских областей к Франции (что и было принято в Париже единодушным декретом).

Сила воли и ясность духа требуются Форстеру в эти месяцы, как никогда. От него, соратника кровавых мятежников и иноземных завоевателей, отшатываются друзья, многолетние, ближайшие и вернейшие. Форстер готов к испытаниям ("Я принял решение бороться за дело, которому я должен пожертвовать своим личным спокойствием, научной работой, семейным счастьем, может быть — здоровьем и всем состоянием, может быть — жизнью... я спокойно принимаю все, что меня ожидает").

Трудно сказать, насколько спокойно принимал он испытания, но нет сомнения в том, что он принимал их достойно. Вскоре от него уходит жена, некогда энтузиастка свободолюбия, последовав за своим молодым возлюбленным, журналистом Людвигом Губером. Форстер сохранил сердечные отношения с обоими, постоянно переписывался с ними, поддерживал материально (горячо привязанный к жене и детям, он втайне надеялся, быть может, что все еще можно вернуть?.. Неудивительно ли, что именно Тереза и ее второй муж стали первыми издателями его рукописного наследия.).

После того, как в августе 1793 года Майнц пал под натиском немецких князей и начались аресты и расстрелы "клубистов", "государственный изменник" Форстер был объявлен в Германии "вне закона". Он остается в Париже, переживая все перипетии Французской революции, сопоставляя, анализируя, страдая и сомневаясь. Он сближается с жирондистами, потрясается арестами и казнью вождей этой партии, восхищается мужеством Шарлотты Корде — убийцы Марата (см. очерк "Шарлотта Корде и смерть Марата"); он не принимает жестокости якобинцев и в то же время пытается оправдать ее ("Легко сказать, — пишет он Гейне, — что якобинцы заходят слишком далеко: однако никто не станет отрицать, что, выпусти они власть из своих рук, тотчас же произойдет контрреволюция").

Самый больной вопрос вечного стремления к счастью — о цене его достижения — отныне основной в неустанных политических размышлениях Форстера. В труде "Революционные события в Майнце", опубликованном только в 1843году, в излюбленной просветительским веком эпистолярной форме он пишет и об ошибках и опрометчивых действиях революционеров и реформистов, но оправдывает это конечной исторической целью революции: "Свободу, эту самую высокую цель, к которой только может стремиться человек в процессе своего нравственного и гражданского созревания, нельзя завоевать, не совершая ошибок и не заблуждаясь. Но разве не стоит она того, чтобы быть купленной такой и даже более дорогой ценой?". Та же мысль — в "Парижских очерках", последней предсмертной работе Форстера, где, не берясь оценивать каждое событие Французской революции как "высоконравственное и соответствующее разуму", он выражает уверенность в том, что результатом ее будет "более справедливый, разумный, благодетельный строй".

В ноябре 1793 года с поручением от французского министерства иностранных дел он едет на границу Швейцарии, встречается там с Терезой и Губером, которых тщетно уговаривает последовать за ним в Париж, и, возвратившись, тяжело заболевает. Тяжелые материальные условия, отсутствие ухода, хронический недуг, приобретенный еще в годы кругосветного плавания — и 12 января 1794 года он умирает, оставшись в памяти одних "заблудшим талантом", "погубившим" свой недюжинный ум и эрудицию, а других — "удивительной натурой", отличавшейся "всесторонней гуманностью, пламенным желанием практической деятельности", "необыкновенным талантом понимания жизни и действительности", "ясным, светлым взглядом" и "симпатией ко всему человеческому, энергическому" (А.И.Герцен), опередившим свой век ученым-биологом и благороднейшей личностью (Н.Г.Чернышевский, который, кстати, использовал в сюжете своей "Повести в повести" семейную коллизию Форстера).

Для нас же, его далеких потомков, попытавшихся в ХХ веке построить общество справедливости и столкнувшихся с жестокими препятствиями, особенно значительны размышления Форстера о возможности всеобщего благоденствия и путях его достижения, — размышления о самых мучительных вопросах и нынешнего дня. Может быть, ответ мы прочтем в этих форстеровских словах: "Значит, существуют две породы людей? Наглые властители и несчастные рабы? И одни видят, чувствуют, страдают и наслаждаются иначе, чем другие? У одних есть обязанности, а другие следуют лишь своему необузданному произволу? Разве добродетель и справедливость, разум и истина существуют лишь для тиранов и никогда — против них?"

Статья из энциклопедического справочника
"Исторический лексикон. XVIII век."
М.: Знание, Владос. 1996.